Белый снег, он лежал на некогда темной земле мягким ковром, кое-где подернутым чернотой незамерзших луж. Кроны деревьев, засыпанные белым пухом, лениво покачивались под легкими порывами ветра, прилетевшего с залива. Тишина. Она окутала утренний парк и дорогу, еще накануне покрытую грязью расхлестанной пролетками и крестьянскими телегами. Это тишина, этот легкий морозец и снег, казалось, они были осязаемы, и достаточно было протянуть руку, чтобы прикоснуться к ним. Однако, вновь подувший ветерок донес до слуха стоявшей возле усадебных ворот молодой барышни слабый, но в то же время отчетливый стук копыт. Этот стук постепенно усиливался, и не нужно было быть знатоком конного дела, чтобы определить в этом звуке одинокого всадника. Топот нарастал, и вместе с ним все сильнее и сильнее билось сердце юной барышни. Вдруг, из-за поворота дороги со стороны поместья Лейхтенбергских показалась темная фигура всадника, приникшая к гриве лошади, слившаяся с ней в воедино и напоминавшая скорее некую аллегорию скорости. Это был он. Молодая девушка бросилась было обратно к господскому дому, но на подъеме остановилась и обернулась, услышав как конь фыркнул и остановился, а вслед за ним послышался голос всадника: - День добрый, Софьюшка, куда же вы? - Здравствуйте, Виктор Викторович. – Произнесла барышня, слегка покраснев. Виктор Викторович, молодой поручик Лейб-гвардии Уланского полка спешился и подошел к Софье: - Я собственно прибыл по поручению Его Превосходительства с депешей для вашего дяди. Вы не проводите меня к нему? - Отчего же? Провожу. – Произнесла Софья, опустив глаза. – Они как раз сейчас завтракать собирались. Они поднялись на пригорок, в древности бывшим уступом древнего моря, но от моря того и следа не осталось. Ныне тут высилась изящная водонапорная башня, куда Софья, будучи маленькой девочкой, любила забираться, представляя себя заточенной в темнице принцессой, уверенной в том, что вот-вот явится он, рыцарь Круглого Стола и спасет ее. Увитая плющом, напоминающая английскую капеллу, башня взглянула на проходивших глазницами вытянутых окошек, и снова погрузилась в дрем. - Я скучал по вам, Софьюшка, эти три дня для меня были мукой. – первым нарушил молчание поручик. - Все вы такие, вот и поручик Оберонский о том же говорил… - Поручик Оберонский?.. – поперхнулся Виктор Викторович. - Да, он приезжал к нам второго дня. Дубами нашими любовался. Говорит, хотел сравнить кисть Шишкина с этими прекрасными исполинами. Да, да так и сказал «Прекрасными». – Софья хитро улыбнулась. «Опять этот поручик Оберонский…» - Подумал Виктор Викторович. – «И чего его сюда тянет, неужто медом ему тут намазано…» - Виктор Викторович, о чем это вы задумались? - О вас, Софьюшка, о вас. – Улыбнулся молодой поручик, и накрыл широкой ладонью изящную ладошку правнучки адмирала Мордвинова. - А! Виктор Викторович! – Вдруг окликнули с крыльца старого, еще пушкинской поры, господского дома, стоящего на пригорке. Виктор Викторович повернулся и увидел улыбающегося дядю Софьи, с распростертыми объятьями спешащему к нему. - Добрый день, сударь! – Не дав ответить поручику, еще раз поздоровался добряк-дядя. - Рады вас видеть, проходите, любезнейший, проходите! У нас как раз гостит Бенуа, да и Столыпины давеча приехали. - Здравия желаю, Петр Андреевич, я к вам по поручению Его Превосходительства… - Сначала завтрак, а потом дела. Надеюсь не срочное поручение? Ну да ладно, а потом вам Софьюшка сокровища покажет. Я ей передал дедовы диковинки, привезенные из заморских стран. Вы же помните, дед у нас был адмирал Николай Семенович. Пушкин о нем говорил: «Мордвинов заключает в себе всю русскую оппозицию». Ну пойдемте, пойдемте. А вы, Софьюшка, покажите шкатулку, там столько интересных вещиц имеется, Виктору Викторовичу будет интересно… - Хорошо, дядя, я только до дубов прогуляюсь, уж больно они хороши после снегопада, а потом к вам присоединюсь. И она пошла вдоль по дороге к трем великанам, укрытым белым снегом, выпавшим за ночь…
Я помотал головой, и как сон растворились в сознании и образ Софьюшки, и молодого поручика, и добряка дяди. Как плод моего воображения они заполнили на какое-то мгновение руины усадьбы, еще живой и не разрушенной в вихре войны. Я сделал несколько шагов, под ногами заскрипел снег, и это был единственный звук, нарушивший тишину Воинского Мемориала, расположенного на бывшем усадебном огороде.
Вернувшись домой, я отыскал маленький листочек, выпавший из тетради Виктора Викторовича. Это был обрывок из его письма, написанного в самом начале Мировой войны. Он передал его, когда эшелон стоял под парами на Витебском вокзале в Петрограде, готовый отправиться в Галицию: «…В 1822 году в этих местах обосновался граф Николай Мордвинов, он же адмирал царского флота и он же первый помощник знаменитого Сперанского и член Государственного совета. Мордвинов был человеком независимых взглядов, что принесло ему известность в обществе. В 1824 году Мордвинов стал единственным членом Государственного Суда, проголосовавшим против смертной казни декабристов. Господский дом, постройки еще пушкинского времени, как мне помнится, стоял на террасе, а за ним располагался пейзажный сад и огород. В прибрежной части располагались огороды, на которых Мордвинов, будучи великим любителем поковыряться в земле, выращивал различные фрукты-овощи, прививал деревья, полол и окучивал картофель. В 1862 году нижнюю часть усадебных владений рассекла на две части Ораниенбаумская железная дорога. А позже, на нижней террасе построили несколько каменных зданий для паровых машин, которые закачивали воду в водонапорную башню, расположенную недалеко от господского дома. На верхней террасе кроме пейзажного сада располагались хозяйственные постройки и службы, здесь были конюшни, кухонный корпус, кладовые, оранжереи, ледник и небольшой квадратный пруд. Мордвиновка служила приютом для многих культурных деятелей XIX века, которых приглашала к себе гостеприимная семья адмирала. В 1891 году сюда приехал Шишкин, который под предлогом написания картин, столовался у внуков Мордвинова. Приходили сюда и Бенуа, жившие неподалеку в Бобыльской. Мы с ними часто обедали вместе. Особое восхищение вызывали у нас три вековых дуба непомерных размеров, стоявших возле усадебного дома. Вот их-то по преданию и рисовал Шишкин на своих картинах, за что дубы мы стали называть Шишкинскими...»
