Fais ce que dois, advienne, que pourra
Чем мягче хлеб, тем острее нужен нож
(Поговорка Алфёровских торфодобытчиков)
«Делай, что должно, и будь, что будет». Этот лозунг крутился у Гены в голове со вчерашнего дня, с того примерно момента, когда он посмотрел в телефоне расписание электричек. Знание расписания придало ситуации некое направление, и даже не некое, чего уж там, а вполне соотносимое с розой ветров, правилом проезда «тёщиного языка», названием участка ЦКАД и т.д., т.е. Ленинградское. Вектор задан - это Гена заставил себя почувствовать и принять. «Что должно».
Вот и вакцина тоже векторная, к молекуле прикрепили белок из ножки вируса, которой он щупает клетку. А какая вакцина мне поможет? «Что должно…» Ха-ха, это же никогда не известно. Если вдуматься, если копнуть, если вглядеться – никогда не будешь уверен, что должно. Даже когда кажется, что всё однозначно. А по сути – неопределённо и размыто, как эти бесформенные (и бессмысленные) струйки дождя, растекающиеся снаружи по вагонному стеклу. Вот если бы они стекали изнутри, это было бы гораздо более значительным фактом, означавшим бы, вероятно, совсем другую развивающуюся реальность… А так… Или текли бы вверх… Ну ладно.
Что должно. Кому? Тебе же, кому ещё! Больше никому. Надо просто поехать туда и сделать это. Просто поехать и сделать. Поехать просто. А сделать? И что именно? Как связать одно с другим, как увидеть решение? Почувствовать его? Как тогда, в институте… Интеграл не берётся, но… ты чувствуешь ответ. Какой такой ответ!? Здесь нет и вопроса! Пожалуй, решение – неподходящее слово, тривиальное, косное, сухое. Нет никакой нерешённой задачи, ты же не назовёшь свою жизнь примером №172 из учебника. Да и нет никакого решения. Не существует. Переписать, зачеркнуть. Бессмыслица! Ты не можешь переписать свою судьбу и зачеркнуть в ней пару плохих строк. Да нет, не строк – страниц. Тоже не то, пожалуй. Да, вот так: ты должен вычеркнуть целую главу и переписать остальные другим шрифтом! Конечно, не первую главу (в ней ничего не поменять), да, не первую, а вторую - детскую! И сегодня день вычёркивания. Может, и шрифт потом поменяется сам? Но детство не вычеркнуть, вот уж что-что, а детство… Какие же тогда аналогии? Глава называется «детство», а вычёркивать надо лишь строчки…, те, что трудно вспоминать, больно. Сегодня!
- Следующая остановка – станция Крюково, – пропел бодрый голос из конца вагона, сверху, оттуда, где темнел решётчатый прямоугольник вентиляции, - В целях вашей безопасности держитесь за поручни.
Он ни разу не поднял туда глаза.
Крюково… Гена вспомнил, как всякий раз, проезжая эту станцию в детстве, изо всех сил пытался увидеть эти самые крюки за окном электрички – на деревьях, в земле, под крышами домов, очень хотел увидеть и немного боялся их… До конца поездки ещё далеко. Будет и Поварово с поварами в белых колпаках, как в пионерлагере, Подсолнечная с летним слепящим солнцем и озером, огромный и тяжёлый Клин, пахнущий химкомбинатом, Ямуга с таинственными ямами, полными воды с зелёной тиной… И потом…
Сейчас трудно вспомнить, когда он решил, что первопричина происходившего с тех давних пор с ним – в названии. Да и решето он видел всего пару раз в жизни, уже позже, и этот тревожный сонм разбегающихся дырочек, которые не охватить и не остановить одним взглядом, эта бездонная молчащая темнота, рассматривающая тебя сквозь них, оттуда. Его передёрнуло, ладони снова вспотели. Он прижался лбом к холодному туманному стеклу. За окном медленно тянулся назад серый мокрый подмосковный лес. Название же существовало всегда, оно из прошлого и как-то странно должно быть связано с первопричиной. Решетниково, «Решето», где он родился и прожил столько лет, пока не переехал в Москву, в институтское общежитие на Каширке. Но решето никуда не ушло…
А тот день, когда всё, собственно, и началось, он помнил отчётливо. Нет, не день, конечно, потому что это был вечер. И всё, что было в тот день ДО, совершенно отсутствовало в памяти, да и как могло быть иначе, если тебе пять лет. Но тот вечер навсегда в мозгу, как глубокий шрам, такой, как остался на правом локте от падения с велосипеда в щебёнку на крутой насыпи перед Перелазом. Там всё заросло, наверно, и уже не купаются…
Он сидел на кухне и что-то ел. Из крана тихо капала вода и попадала в грязную тарелку, лежавшую в раковине с отбитой эмалью. Сквозь приоткрытое окно доносилась возня птиц на огромной кривой берёзе у подъезда. Он запомнил, что сначала раздался громкий гудок локомотива на товарной станции. И тут же в коридоре зазвонил телефон. Далеко не у каждого в посёлке был телефон в квартире, но у них был. Бабушка встала, быстро сдвинула крышку на кастрюльке, в которой что-то кипело на плите, и вышла в коридор, оставив дверь в кухню приоткрытой. Сняла трубку и сказала «алё». Потом Гена услышал, как она тихо ахнула и произнесла «как?». Но он в тот момент был больше занят белым соседским голубем, который прилетел и сел снаружи прямо за оконным стеклом. Голубь пристально смотрел на Гену и смешно крутил головой. Затем он услышал, как бабушка сама набирала номер – наборный диск вертелся с привычным шумом (Гена сам иногда крутил его просто так, радуясь громкому пружинному звуку, за что его изредка ругали) – и вдруг разобрал её дрожащий голос: «Вера, Вера, Серёжа погиб!» (Верой звали его мать, а Серёжей - отца, но Гена не сообразил тотчас, а почему-то подумал про Серёжу из соседнего подъезда, мальчика на пару лет старше, у которого был велосипед «Школьник»). «На заводе! Поезжай туда!». Она как-то захлебнулась, но через некоторое время сказала ещё: «Полез вентиляцию ремонтировать, а кто-то вдруг включил. Не могу говорить! Порубило его, порезало. Поезжай!». И со стуком опустила трубку. Гена слышал, как она плачет. Он не знал, что ему делать, то ли бежать к ней, то ли… Он замер, изо всей силы сжимая пальцами стол. Папа! Полез в вентиляцию…
В этот момент словно что-то чёрное опустилось и исчезло. Тогда он знал только одну вентиляцию – ту, что была здесь, на кухне, в ПРАВОМ ВЕРХНЕМ УГЛУ. Он медленно поднял глаза к пыльному металлическому прямоугольнику в облупившейся голубой краске, испещрённому неисчислимым множеством круглых чёрных дырочек, ведущих в никуда и оставляющих незащищённым проход к острой как нож темноте… Всё так же внизу капала вода, но Гена с ужасом не мог отвести взгляд от чёрной бездны за россыпью дырочек, из которых вот-вот начнёт капать кровь… Казалось, вентиляционная заслонка приближалась к нему, скрывая всё остальное, а дырочки…
Уже намного позже, из разговоров, он случайно узнал, что и заслонку эту сделал его отец у себя на заводе, взяв металлический лист и просверлив на сверлильном станке все эти отверстия. Но этот странный факт открытия не мог ничего изменить. Потом, ещё позже, уже незадолго до отъезда Гены в Москву, старую заслонку сменила новая, из пластика – и это также ничего не поменяло, тьма с той стороны никуда не ушла и продолжала сочиться через воздушные щели.
- Следующая остановка - платформа Радищево –
О, как медленно. Да, но это и хорошо. Ведь ещё ничего не готово! Гена снова рассердился на себя за то, что никак не мог сосредоточиться. Ведь нужен план! Он достал из рюкзака старый измятый блокнот, в котором оставались две последние чистые страницы. Блокнот был исписан разными мыслями-рассуждениями, названиями, схемами, координатами. Но настала пора самого главного маршрута. Ещё вчера он прикинул в уме, что можно успеть за осенний день и, главное, где обязательно нужно побывать и что сделать, чтобы… Что? Итоговое состояние совсем не вырисовывалось, а ведь оно важнее всего, и эта неопределённость больше всего пугала. На платформе Радищево с электрички сошли какие-то туристы, судя по их бодрому виду, и Гена невольно усмехнулся. Такой простой способ, как туризм, даже почти экстремальный – уже в прошлом, уже не помогает…
Начиная с того вечера в детстве, хотя и постепенно, любые предметы, дома, на улице, в поезде, в школе – везде, предметы с большим количеством мелких отверстий (а потом и множества тонких щелей) стали вызывать у него безотчётный страх. При первой встрече с подобным, предмет сначала притягивал взгляд и удерживал его, до головокружения, до темноты в глазах, наступавших очень быстро. Прошло время, Гена сумел научиться избегать такого состояния, но страх никуда не ушёл. А окружающий мир, как оказалось, вмещает в себя очень много этих источников страха, которые можно встретить в разных местах. Решетниково – решето – стало пространством пугающих стен, углов и поворотов, таящих притягивающий и стремящийся тебя поглотить холодный регулярный узор. А некоторые из них – особенно…
Гена отвёл взгляд от блокнота и снова посмотрел за окно. Электричка разогналась на перегоне, а Гена заметил струящийся назад вдоль железнодорожных путей бесконечный забор из белой сетки с мелкими квадратными ячейками. Такой прозрачный забор не представляет опасности, но существуют и другие формы. Да уж. Когда решётки на тёмных окнах превратились в угрозу подобно предметам с отверстиями, Гена вспомнить не мог, но с того времени всё стало намного хуже. Он отвернулся от окна.
«Победа или смерть!». Дурацкий лозунг. Смерти нет, есть лишь мучение. Судьба. Однако…
Победа? Сейчас нет нужды разбираться, что привело к тому, что ты устремился вдоль этого вектора, хоть и без надежды. Времени уже нет, во всех смыслах. Стреглово позади, следующая остановка… Клин.
Клин клином вышибают.
Всё же не все предметы. Не все. Вот, например, круглый дуршлаг с длинной ручкой, висевший на стене в кухне. Некоторое время маленький Гена так же боялся его и никогда не садился спиной к нему, а взрослые, не понимая, стали считать, что вот оно, любимое место Гены (напротив, откуда был виден дуршлаг. Знали бы они! Но никто никогда и не узнал.). Как-то раз, когда он был в гостях, двоюродная сестра со смехом надела ему на голову дуршлаг, уверенная, что Гене очень смешно. Этот ужас не забыть. Но через некоторое время, много раз наблюдая, как бабушка берёт дуршлаг в руки, выливает в него макароны вместе с водой, а горячая вода струится вниз сквозь круглые дырочки, и даже макаронины пытаются иногда пролезть сквозь них, Гена почувствовал, как страх постепенно уходит. То, что можно взять в руки – наверно, не опасно. Ещё позднее, после долгих колебаний, лишь самостоятельно, когда никто не видел, покрутив дуршлаг в руках, осмотрев его с обеих сторон и даже поглядев сквозь него, Гена убедился, что ничего страшного от дуршлага, кажется, не происходит. И всё же, чего-то не хватало. Наконец, окончательное расставание с дуршлагом как объектом страха состоялось в тот момент, когда Гена, следуя какому-то безотчётному побуждению, не отрываясь и не слыша ничего вокруг, СОСЧИТАЛ все дырочки, которыми ещё пытался угрожать ему дуршлаг, все до одной. Их было 266. С тех пор он был спокоен в отношении этого предмета.
Собственно, не сразу пришедшее вчера воспоминание об этом подсчёте, как раз вовремя (кто знает?), и наступившее ощущение, что так дальше нельзя, что есть нечто, что «должно», - и вот, он в пути.
То единственное, что стоит и нужно сделать, тот выход и спасение (сначала было бы хорошо убедить себя, что это будет выход и спасение – а полностью убедить себя невозможно – так «делай, что должно, и будь, что будет») – вернуться ТУДА, пройти по самым страшным, самым ГЛАВНЫМ точкам из прошлого и СОСЧИТАТЬ все отверстия там (ведь помогло тогда, в детстве!), все эти чёрные дыры, ведущие во тьму, все прутья вечных решёток, отделяющих её.
И что потом? Какое действие с полученным числом потребует ТЬМА, чтобы отпустить, чтобы морок ушёл? На этом вопросе Гена останавливался, и сердцебиение учащалось. Ответа не было.
Пускай пока так. Остановиться уже нельзя.
- Следующая остановка – платформа Ямуга.
Гена заторопился. Уже там, когда сойдёшь с электрички, времени на размышления не будет. Вернее, оно понадобится позднее. Важно ничего не пропустить. Ни одного места. Ни одного. Из ТЕХ, главных. Это важно. Он снова раскрыл блокнот и начал писать, пункт за пунктом…
***
