Брошенный в тебя камень не обогнёт землю. Верни его сам, не промахнись (из ненецкой сказки)
Расскажу про себя сейчас. Очень коротко. Мне не меньше двадцати восьми лет, но и не больше тридцати трёх. Или тридцати четырёх. Не знаю точно, не помню. Подсказать некому. Слышал, правда, они считают, что мне двадцать пять. Читал в новостях. Что выгляжу на двадцать пять. Не может быть такого, совсем не может. Я старше должен быть! Тогда уж тридцать пять, потому что я помню, когда было двадцать пять. Точно помню. Я тогда сам сказал это, вслух. Обычно редко что спрашивают, не успевают или не хотят. Или не интересно. А мне и не надо. Ну их! Я мало говорю. Но она спросила, сколько мне, я ответил. Вот и помню, про двадцать пять. А про неё — нет. Иногда мне становится обидно. Это когда я чувствую, что они перестают искать. А если я чувствую — значит так оно и есть. Я всё чувствую. Предвижу шаг, удар. Поэтому поймать не могут. Никогда. Я тогда чувствую, что они перестают меня искать, и мне становится обидно. Или ищут совсем не там, не так и не того. Не знаю, почему. Это обидно. Очень. Как будто меня нет. Они не замечают меня, не слушают, смотрят мимо. Причём я-то — рядом! Они — это милиция, полиция, ещё кто-то. Тогда я начинаю убивать чаще. И они снова принимаются искать. Вот! А живу я сам по себе, на месте не сижу.
Про... Не важно, совсем коротко. Мне оружие не нужно, обычно голыми руками всё. Ногами. Просто всё это. Да, пальцы очень сильные у меня. Расскажу потом. Нет, детей не трогаю я, никогда. Ну, пока четырнадцать не исполнится, не раньше. Правда, иногда не поймёшь, особенно девочки. Больших городов не люблю. Москву — особенно. Столько людей! Никто никого не слушает, не замечает. Говоришь что-нибудь – мимо проходят. Не люблю так… Тут что хочешь произойди — всё не заметно. Тут и люди пропадают, умирают, убивают тоже их — ну так много, что на следующий день забыли. И шумно тут. Говорить громко надо, чтоб услышали. А я не могу. Несколько месяцев в Москве пожил — и уехал. И не ищут тут никого. Если только добровольцы какие-то пропавших ищут. Скучно мне тут стало, неуютно. То ли дело — маленькие городки. Правда, дольше года нигде и не жил вообще. Или жил? Для чего женщины нужны, кто они — понять не могу. Но мне они чаще попадаются. Размышляю.
Про морковку. Тоже очень коротко. Я морковку люблю. В детстве мне бабушка очень много давала морковки. Целую грызть давала или тёртую на тёрке. С сахаром. С песком, как она говорила, полезно. Сахар-песок, сахар-песок. Много ел её. От морковки даже кожа у меня желтоватая была, в младшем классе китайцем звали. Просила, правда, чтоб я пропалывал ей грядки с этой морковкой. Я и не отказывался, тащил из земли траву, сорняки с корнями, иногда и сама морковка, мелкая, приставала к сорнякам и тащилась из земли вместе. Я её обратно поглубже втыкал, жалел. Морковка крепкая, втыкается здорово! Нашёл я их потом, из класса, двоих или троих. Не помню уже, в прошлом году или позапрошлом. До Кондрыкино ещё. Я в Кондрыкине года два жил. Китайцем обзывали, а слушать меня не слушали, между собой всё болтали. Почему так происходит, не знаете? Смотрят на другого всегда и ему говорят. Не мне. Может, мелким был или голос тихий? Глаза у них мягкие оказались, не знал раньше. Скользкие.
Про него. Он появился в посёлке, когда мне было года четыре. Я тогда редко спрашивал, где папа, потом чаще стал. Пока не узнал. А он на пристани появился, с катера сошёл. Чинил потом моторы, катера, работал так. А жить стал почему-то не у воды, а у леса, между ручьём и песками нашими. За лесопилкой. Ручей потом высох весь, кстати. Дом он там починил, вернее, полдома, и жил в нём. Посёлок наш песком засыпает, давно уже. Засыпало совсем, наверно. Уж сколько не был я там! Это потому что рыбаки когда-то сетями всю траву, водоросли со дна сдёрнули, а песок с прибоем на берег пошёл из-за этого. Не держится на дне. А ветер дальше гонит. Море Белое… Я играл в нём, в песке, то есть, на горке, а он подошёл, сказал что-то. Даже поиграли. Четыре года ж было, говорю. Потом, уже я старше был, слышал от кого-то в посёлке, что он в спецназе каком-то военно-морском служил. Или ещё где, в очень специальном в чём-то. И вроде, списали его на берег, уволили за что-то, за проступки какие-то или ещё за что. А кто-то говорил, мол сам он уволился и сюда приехал. Эх, не знал я тогда! Не знал я ещё… Высокий тогда казался, кожа коричневая, волос на голове мало, и шрам за ухом, до шеи. Как муравьиная дорожка. … Дрова он колол ловко. Баркас с мотором сломанным помню, старый, весь под песком. Он разбирал мотор, в сарае у себя, а я смотрел. На следующий день пришёл - весь детальками на тряпке лежит, кусочками. А через день ещё – целый и работает, мотор этот! Удивился я очень. Ещё смутно помню, рассказали, что в городке, куда он поехал, в магазине каком-то или кабаке, поссорился с кем-то или ещё что, их было пять или шесть человек, а то и больше, рыбаки или водилы какие-то, может кто из зеков-поселенцев, убить его решили, так они в комнатке поймать его не смогли. Даже дотронуться долго не получалось. Потом он что-то сделал, двое упали, что к дверям ближе были, и он вышел. Как-то так. Позже ещё, тоже слышал от кого-то, что зимой, тут у нас, за Меловухой – это километров десять до посёлка – в стаю волков он попал, большую. С одним ножом. Говорят, вернулся, ватник рваный, нога в крови, вроде. И всё. Это охотник наш потом нашёл несколько волчьих шкур обглоданных там, в снегу, ну что оставили выжившие. Он сам ничего не рассказывал. Вообще, говорил мало и тихо. Не умею громко, говорил. А баба Дуся старая, соседка, сказала мне тогда – ты не играй с ним, не ходи к нему, дьявол он. И, кстати, умерла через два дня она. А я его наоборот, полюбил. Мамке тогда всё равно уже было. И пропала она вскоре. Уехала с кем-то, вроде. Я с бабушкой жить остался. Но про папу помнил. На берег выходил и ждал – сказали мне, что приплывёт когда-нибудь.
Про тренировки. Совсем не помню, как началось это. Что сказал он, как подошёл, где, когда. Ну ничего не помню. Знаю только, что с тех самых моих лет, то есть с четырёх, начал я у него учиться. А он – учить. Припоминаю лишь – как игра всё было сначала. А потом – очень трудно. Не игра никакая. Больно – помню. Кровь – помню. Ещё тогда, маленьким. И никак не вспомню – сказал ли он, зачем ему это надо – учить меня. Не помню. А я-то и не спрашивал потом, привык настолько, что даже в мыслях не было спросить. Занятием моим стало, жизнью. С четырёх-то лет! Школа у нас, когда пошёл в неё потом, слабенькая была, уроков я мало делал. Друзей у меня и тогда не было. Не слушали они меня никогда. Горсть камней в меня кидал – это хорошо запомнилось. Сначала – один камень. А потом – горсть стал кидать. Песок этот под ногами – тяжело очень, прыгать так. Кости болели. Всё болело. Верёвки я рвал, да, вот про пальцы я обещал, почему сильные… Зубами тоже грыз. Не касался меня, долго очень. Говорил – научись так, чтобы коснуться надо было только один раз. Ветки, кора, доски, земля, камни. Руки-ноги чёрные у меня становились – заставлял купаться в бухте, смывать всё, пока воду льдом не затягивало, потом, когда затягивало, лёд руками ломать. Да заставлять уже не надо было. Приёмам учил, предметам. Любая вещь сгодится, если знаешь. Но помню, лет десять мне – убить собаку, козу – руками. А что такого? Потом стало легко получаться. В глаза он мне часто смотрел. Глаза твёрдые у него… Лет в тринадцать обгонять я его стал, иногда, когда по тайге бежали с грузом. И с ножом почти лучше стал. Но ещё год прошёл. Пока всё не кончилось.
А, как подрался. Я до того и не дрался ни с кем почти. Терпел всё. Только вот что помню, два раза случилось. Лет двенадцать вроде было тогда. Старшеклассник в школе привязался, бить хотел. Большой такой, все боялись. Ударять стал, я перехватил, а делать что, не знаю. Так с человеком растерялся, ненадолго. Но надо же что-то, только палец ему сломал. Хрустнул так! Я уже звук этот знал, по животным, но всё равно, удивился даже. Он как заорал и второй рукой меня бьёт. Я ему другой палец сломал, на той руке уже, второй. И всё. Ругали меня, но мало. Месяц или два прошло, поймали они меня – он, ещё палец один в гипсе был, и двое с ним, между школой и сараями брошенными, узко там. С ножами. Мне б убежать легко было, на сарай залететь на крышу, метра два всего, или вообще между ними пройти ничего б не стоило, но тут он про мамку как плохо сказал. И про папу. Про папу сказал. Плохо очень. У меня и тут в этом проходе три вещи было. Три закладки приготовлены. Да, про закладки ещё расскажу. Я ближнюю взял – под окном была спрятана, между гвоздиками держалась слегка, палка берёзовая и к ней стекла осколок примотан. Воткнул ему в ногу – если попасть знаешь как, два пальца от трёх легко, между ними до земли прошла. Я кровь уже тогда любил. И второму так же. А больше и не пришлось. В милицию меня тогда отвезли, на УАЗике, шофёр баранок дал маковых погрызть. В первый раз на машине прокатился! До этого – только на моторках и на мотоцикле разок. Вот.
В четырнадцать лет. Бабушка в мае умерла тогда. Я от него пришёл, с тренировки, под вечер, сам чуть живой, а она мёртвая. На огороде лежит. Старая уже была, конечно. Похоронили через два дня, ждали, когда брат её приедет, да не приехал. Родственников-то никаких уже. Я бумаги в доме вроде искал, документы нужны были потом или ещё что, не помню уже. И в ящике у неё письмо одно нашёл. Штемпель со звездой на конверте был, помню. Не видал таких раньше. Старое письмо, лет десять было ему или больше, да. И прочитать решил. Про папу моего там было написано. Мол, погиб, в общем, при исполнении, в ходе операции, мол, при невыясненных обстоятельствах – сначала невыясненных. А в дальнейшем, мол, установилась вина, но неумышленная, мол, но бесспорная, командира подразделения. И привлечён к ответственности, мол, имя командира такое-то. Прочитал я имя. Ещё раз прочитал. И ещё прочитал. И ещё раз. Долго стоял я там в комнате и на письмо смотрел. С именем. С тех пор забывать многое стал. С памятью что-то случилось, и всё хуже. Как из дому вышел, как пошёл, не помню. На сопке, за посёлком, в часе хода, под лиственницей так и сидел. Море где-то вдалеке видно. Солнце село. Плохо помню. Сутки сидел так. Дождь пошёл. Потом солнце вышло, а я так и сижу. Мошка жрёт, а я не чувствую. Змеи пришли греться, на меня даже заползла одна. Или приснилось так, не знаю. Потом опять ночь. Потом утро. Потом встал я и пошёл в посёлок. Он это. Имя его было. Вина его, обстоятельства. Ответственность там. Это всё как в тумане. Убил он папу моего, так я понял.
Схватка. Пришёл я к нему и стою. Он на лесопилке был. Я стою, сказать ничего не могу, смотрю в глаза ему. Прямо в глаза смотрю его твёрдые, и нет уже власти у них надо мной. Почувствовал он это, сразу, понял всё, наверно. Выпрямился, топор в бревно воткнул. Молчит тоже сначала. Но всё равно, потом, спрашивает – тихо так, как всегда говорил: что? И в глаза мне смотрит. А у меня внутри всё замерло как-то, времени не чувствую, зато слышу, кажется, как ветер опилки шевелит. Как масло из дизеля подкапывает. И как сердце стучит. Ровно так, спокойно. Только чьё – не пойму. - Убить тебя. Он молчит, долго молчит – или время остановилось моё совсем – а потом говорит: - Убей. Вокруг железа много острого. Колун ещё огромный тут. Но как-то сразу ясно обоим, что не будет этого. Без железа надо. Мне бы подумать – что могу я с ним сделать, ну что? – но не думаю я ничего. Всё само. И началось. Не знаю, что он думал, что хотел сделать. А мне всё равно было. Сейчас понимаю, что поначалу не атаковал он меня, как мог. Правда, и не знал он, что не только с ним я тренировался – а и сам придумывал всякое. Для себя. Но не рисовалось мне ничего – это как тень нельзя свою схватить, как отражение своё в морском прибое – то есть, то пропадает, то разбивается на куски – и снова целое. И тут, вскоре, вдруг, очень вдруг, жёстко пошло. Очень жёстко. Что-то решил он, может. Всего несколько секунд, но серьёзно – и понял я, секунд этих мало у меня. Достанет меня, хоть и быстрый я очень, - вот сейчас. Сейчас надо. И как вышло так, почему – не понять уже. Наверно, отчаяние было. И сообразилось всё, от отчаяния. Или от злости… Я в ноги прошёл, чуть отвлёк, ещё в стойке, и в ноги. Всё ж не ждал он такого поворота, инстинкт чуть опешил его, рефлекс не сработал – ведь загасить сверху мог – и на «щучку» попался, всего на мгновение, но под «щучку» меня обхватил. Я взял замком, крутанулся, с ним, как мог, знал же, что не переверну до конца, но – уже – левая рука не пустая была – разжал быстро и забежал чуть, вокруг – и той левой рукой, выпрямляя, засадил щепу эту, кедровую, ему в шею. Прям там, под ухом, где кончался шрам его, как дорожка муравьиная, как метка мне. Щепу-то подхватил сразу, как в ноги проходил – на лесопилке вся земля такими устлана. Кедры с Тиманского кряжа привозят… В том месте, куда щепу воткнул, сонная артерия как раз раздваивается вверх, по делам своим. Кровью мне сразу руку залило, и понял он сам всё. Зажимать даже не стал. Только посмотрел на меня и усмехнулся чуть. А я ещё ударить хотел, но тоже не стал. Вот так. Убил я его, первый раз тогда это было. С него и началось. Так вот и … пропалываю… А во сне – вижу его иногда…
Что после. Оттащил я его чуть к складу и оставил там. Закопать сначала хотел, но подумал потом – ведь искать всё равно будут. Сам пошёл домой. Был как в проруби ледяной, холодный и немой. Собрал в рюкзак вещей кой каких, картошки из подпола, морковки той же. Хлеба взял. Денег-то уж не было совсем – на похороны ушли. И поджёг дом свой, чтоб пропало всё. Как и не было. Через огород – и к лесу. Сзади слышу крики – пожар-то увидели, да я уж… Всё, ушёл и не оглянулся ни разу. Не приплывёт папа-то. Километрах в тридцати посёлок заброшенный в песках, Притула назывался. Посидел я там дней шесть, голодный стал, отчаянный. И оттуда, дальше, до Смянды дошёл, на катер прибился – и на большую землю так и добрался. Вот и всё. Не знаю, искали ли меня там тогда, да мне всё равно было. Я жить стал…
Да, про закладки. Обещал же. Это он меня научил. Показывал, объяснял. Много мы вместе заложили, разного. В местах всяких. Для тренировки. Ведь я как живу... Да просто всё! Всё есть вокруг, лишь знать надо где, и взять уметь. И спрятать. Еду из магазина большого, с тележками который, вынести легко. Одежды вообще везде полно. На дачах разных, на заброшенных. Там и еда бывает. Кстати, я никогда ничего не отнимаю. Беру только ничьё такое, магазинное, или чтоб без людей. С дачи старой. С помойки иногда. А на помойке и полезных штук много. Хороших. Я ни в чём не нуждаюсь. Одет красиво. Даже телефон есть с программами. Забавный! В интернет захожу. На сайты разные. Но мало этого, чтобы выжить. Готовым быть надо ко всему. К атаке. К слежке. К бою. Поэтому – всё под рукой нужно. В любой момент. Это он объяснял. Делаю закладки в разных местах, скрытно. Это я умею. Прячу хорошо. В трубе, в стене там, в окне – да много где можно. Где б я ни был – закладка с необходимым должна быть недалеко. Для выживания. Иногда, даже лишние, вроде. Но люблю я это, прятать... У меня под номерами они. Память плохая моя стала – сказал уже – а закладки все помню! Перепрятываю иногда. Закладки разные. Некоторые – как та палка со стеклом. Другие – нож, инструмент, верёвка, лента липкая (забыл, как такие называют), стекло увеличительное, мелочи полезные всякие. Лекарства тоже. Есть и с едой. С бензином. С бумагой. С батарейками. С одеждой. Деньги. Топор. Только нужное! Помню, когда в Москве огромной был, в одном метро я ножей штук десять спрятал. Проезжал потом как-то, из Хакасии на Кольский ехал, на трёх вокзалах пересаживался, часа три у меня было, проверил несколько – на месте все! Огнестрельное тоже кое-где держу, так, на всякий случай. Да, изредка вижу людей – тоже прячут что-то. Коробочки. Закапывают, в дупла кладут, или, там, с магнитами бывает. Ищут также. Встречал таких – чего-то тихонько ковыряются, думают, не видят их. Может, все и не видят – а я-то вижу. Мне смешно. Ну, думаю, пусть копаются. Посмотрел я потом несколько таких закладок – так, ерунда всякая. Редко что полезное. Там книжечка для записей обычно есть, квадратики цветные, так я даже записался сам несколько раз, для смеха. На сайте у них тоже отметился. Даже для этого имя себе тогда придумал. Правда, забыл уже... Да перестал потом, мне это не интересно стало. Глупо как-то. Вообще-то, я сразу вижу, где эти закладки у них спрятаны, легко вижу, всегда. В лесу ли, в городе – тут же понимаю, если рядом оказываюсь. Просто это. Мимо прохожу. Мои-то закладки посерьёзней будут. В трубы, в стены кирпичные, да хоть куда, где только не прятал.. Но проверять проверяю. И если кто разорит… А как иначе! Надо ещё делать, много делать, везде делать, чтоб всюду были – мало ли что, я жить долго хочу!
И сейчас шёл, посмотреть, проверить одну. Сто шестьдесят два, номер её. С боевым, разным… И тут ты… Как здесь оказался? Зачем сюда на стенку полез? В дырке копался... Зато, вот, выговорился я. Наконец-то... Да не зажимай уж, без толку это. Не остановишь, да и быстрей так... Легче… Слышишь ещё? Эй!
