Всем известно, что в Москве и Петербурге по-разному называют некоторые совершенно одинаковые по сути своей предметы, как то: крупные хлебобулочные изделия из пшеничной муки, каменную каемку, ограничивающую тротуар, внутреннюю общедоступную часть жилого дома и так далее. Считается, что это происходит исключительно из-за культурно-климатических особенностей. Но наши добровольцы, посредством нечеловеческих экспериментов, поставленных друг на друге, установили, что каждое название возникло неспроста, в каждом – заложена своя магия.
- Как можно есть булку с рыбным салатом? – возмущается оголодавший, но еще не впавший в грех всеяденья питерец. – Булка – это же на сладкое!
- А ты представь, что это не булка, а белый хлеб! – предлагает рациональный москвич, и подмена срабатывает: с хлебом, даже с белым, салаты есть можно.
Бордюр, на который совершенно невозможно лихо запрыгнуть на велосипеде (такой он огромный, широкий, одно слово – бордюр), будучи временно переименованным в поребрик, перестает быть препятствием, превратившись в часть окружающей природы.
Ну и совершенно очевидно, что пьянствовать водку, курить сигареты и ругаться матом следует только в парадной. В подъезде же можно разве что целоваться, да и то лучше добежать ради такого дела до лифта.
Американцы
Для настоящего питерца американец – это такой некачественный человек, который, может быть, всего лишь на малую толику лучше москвича. О москвиче скорбно промолчим: для простого питерца он является чем-то средним между сатаной из ада и клоуном из «Макдоналдса» (то есть – безусловным врагом). Американец же – это такой слегка улучшенный и малость окультуренный москвич, в большинстве своём не русскоязычный, однако в любой момент готовый скупить на корню Петропавловку, Казанский собор, рюмочную на Стремянной улице и памятник Чижику-Пыжику.
Последнее особенно возмутительно: добрая традиция велит красть этого самого чижика, если уж он очень приглянулся, красть тихо, подло, тайком и под покровом ночи, потому что желание владеть этой малой общественной птахой – суть греховно и подобно тайнопитию в собственной квартире, а не скажем, в рюмочной на Стремянной улице.
Для москвича же американец – это такой смешной добродушный увалень, придумавший тренинги, политкорректность и слово «о’кей». Смешнее американца может быть, пожалуй, только питерец, вечно оглядывающийся по сторонам в поисках подвоха и в очередной раз украденного памятника Чижику-Пыжику. По мнению обычного москвича, и американца, и питерца, разумеется, надлежит прогнуть в честных деловых переговорах. Кинув первому кость в виде политкорректного прохождения тренинга, на котором всё было о’кей, а второму указав на первого и намекнув, что в его гостиничном номере горничная видела какой-то подозрительный сверток, очертаниями напоминающий малую птицу, навроде чижика.
Экстрим
Одним из лучших поставщиков круглогодичного экстрима можно считать метро. Чего стоят одни только опасные московские турникеты, прихлопывающие неосторожного пассажира в самом интересном месте и в самый неожиданный момент! Разве могут убогие питерские вертушки с ними сравниться? Ну, намотается на нее Ваш модный зенитовский шарфик, ну, придушит вас слегка – Вы даже испугаться не успеете. Чепуха! Никакого адреналина, гоните обратно деньги за жетон!
Ну и конечно – гвоздь программы – знаменитые ночные гонки на выживание. Изнеженные москвичи, привыкшие к тому, что до часу ночи метро еще вполне работает, очень редко опускаются до того, чтобы за ним бегать. «Ты что, дяревня? – элегантно растягивая гласные, спрашивают они у приезжего. – Чего за ним бегать? Оно же на месте стоит!» Зато, привыкшие преодолевать и собственноручно создавать себе тяготы жизни, питерцы частенько бывают замечены в бессмысленном беге вниз по эскалатору после того уже, как специальная будочная тетенька четко и внятно произнесла: «Куда прешь, спортсмЭн, ушел уже последний поезд на Купчино!» А спортсмЭн продолжает бежать.
Такие одинокие и бесстрашные бегуны никогда уже потом не выходят на поверхность. Всю ночь их терзают подземные чудовища, в дневное время скрывающиеся за дверцей с надписью ДМС, а наутро, глядишь, одной будочкой в питерском метро стало больше, а в будочке – тетенька какая-то, новая и незнакомая, сидит, молчит и смотрит жалобно. А вспомнить о том, кем она была раньше и как сюда попала, - не может.
