«На закате все города прекрасны, но некоторые прекраснее. Рельефы становятся мягче, колонны круглее, капители кудрявее, карнизы четче, шпили тверже, ниши глубже, одежды апостолов складчатей, ангелы невесомей. На улицах темнеет, но еще не кончился день для набережных и того гигантского жидкого зеркала, где моторки, катера, гондолы, шлюпки и барки, как раскиданная старая обувь, ревностно топчут барочные и готические фасады, не щадя ни твоего лица, ни мимолетного облака. <***>. Я всегда был приверженцем мнения, что Бог или, по крайней мере, Его дух есть время. Может быть, это идея моего собственного производства, но теперь уже не вспомнить. В любом случае, я всегда считал, что раз Дух Божий носился над водою, вода должна была его отражать». (Иосиф Бродский, «Fondamenta degli incurabili» (Набережная Неисцелимых)
Однажды днем в ноябре 1977 года в гостиницу "Лондре", где остановился Бродский позвонила американская эссеистка Сюзан Зонтаг. "Иосиф,-- сказала она,-- я тут на площади наткнулась на Ольгу Радж. И она позвала меня вечером. Я боюсь идти одна. Не сходишь со мной, если нет других планов?" Бродский разделял опасения Сюзан. Радж - вдова известного поэта Эзры Паунда. Паунд был субъектом фашиствующим, сотрудничал с Муссолини. Бродский относился к нему неприязненно. Однако планов у него не было, и он сказал, что сходит. «Подали чай, но только мы сделали первый глоток, как хозяйка -- седая, тщедушная, опрятная дама с запасом сил еще на много лет -- подняла острый палец, попавший на невидимую умственную пластинку, и из поджатых губ полилась ария, партитура которой была обнародована самое позднее в 1945 году. Что Эзра не был фашистом; что они боялись, что американцы отправят его на стул; что о творившемся он ничего не знал; что в Рапалло немцев не было; что он ездил из Рапалло в Рим только дважды в месяц на передачу; что американцы опять-таки ошибались, считая, что Эзра сознательно... В какой-то момент я отключился - с тем большей легкостью, что английский мне не родной,-- и просто кивал в паузах. <***> Мы поблагодарили старую даму за вечер и распрощались. Лично я не испытывал грусти, обычно возникающей, когда уходишь из дома вдовы или вообще оставляешь кого-то одного в пустом месте. Старая дама выглядела молодцом, не бедствовала; плюс ко всему наслаждалась комфортом своих убеждений -- и чтобы его сохранить, она, я понял, пойдет на все. Со старыми фашистами я никогда не сталкивался, но со старыми коммунистами имел дело не раз, и в доме Ольги Радж, с этим бюстом Эзры на полу, почуял тот самый дух. От дома мы пошли налево и через две минуты очутились на Фондамента дельи Инкурабили».
В своём эссе Fondamenta degli Incurabili Бродский лишь раз упоминает эту набережную, между тем, он бывал здесь часто. Бродил по набережной, смотрел на воду и Джудекку, отделенную широким каналом, — это единственное место в Венеции, бередящее память о Неве, прежде всего о Васильевском острове, и неудивительно, что оно так тронуло Бродского.
Если вы сами попытаетесь найти в Венеции «Набережную Неисцеилимых», то не сможете этого сделать. Долгое время такого квартала на картах не было вообще, теперь же этот малюсенький кусочек значится как Fondamenta Zattere. Весь квартал занимает каре Каза-дельи-Инкурабили (Casa degli Incurabili), приюта для неисцелимых (больных сифилисом) постройки Сансовино (XVI век). По другой версии, набережная называется так потому, что во время чумы неизлечимо больных просто складывали тут умирать. Неудивительно, что власти города переименовали «чумной район». Впрочем, примиряющая прошлое и настоящее табличка «Zattere Agli Incurabili» красуется на стене приюта. Там же висит и памятная доска Бродскому.
***
«Все говорят, что он не жалел себя: две операции на сердце, а курить не бросил и от крепкого кофе не отказался. У меня на этот счет есть свое соображение. Понимаете, человек, который однажды нашел в себе силы встать из-за парты в восьмом классе и навсегда уйти из школы; человек, который позволил себе быть зависимым только от своего дарования и ни от кого и ни от чего больше; человек с действительно редчайшим чувством свободы – такой человек не хотел и не мог себе позволить зависеть даже от собственного тела, от его недугов и немощей. Он предпочел не подчиниться и тут.
Место для захоронения Иосифа выбрала Мария. Я имею в виду не только кладбище на острове Сан-Микеле, но и саму географическую точку – Венецию. Это как раз на полпути между Россией, Родиной (Бродский всегда говорил «Отечество»), и Америкой, давшей ему приют, когда Родина прогнала. Ну и потом, он действительно любил этот город. Больше всех городов на земле» (Петр Вайль).
Могилу Бродского на Сан-Микеле найти не очень просто. К могилам Стравинского и Дягилева (они лежат в другом секторе кладбища) ведут множество указателей. Туда постоянно тянутся, особенно во времена «русских сезонов», представители богемы. У Стравинского всегда свежие цветы, на могиле Дягилева каждый раз добавляются всё новые пуанты. Мы с женой, кстати, встретили двоих французов, пришедших посмотреть на Дягилева.
К Бродскому официальных указателей нет. Вот как пишет Вайль: «У Иосифа тут замечательное соседство - Дягилев, Стравинский. На табличке с указателями направления к их могилам я тогда от руки написал фломастером и имя Бродского. Эту надпись все время подновляют приходящие к его могиле». Два года Вайль тоже покоится на Сан-Микеле. А стрелочка, ведущая к могиле Бродского постоянно обновляется.
Простая каменная плита. Металлический почтовый ящик. Подношения поэту - сигареты, шляпы и шариковые ручки. И профиль Питера с Невы, так похожей на вид с Набережной Неисцелимых.
«Если бы мир считался жанром, его главным стилистическим приемом служила бы, несомненно, вода. Если этого не происходит, то или потому, что у Всемогущего, кажется, не так много альтернатив, или потому, что сама мысль в своем движении подражает воде. Как и почерк, как и переживания, как кровь. <***> А если мы действительно отчасти синоним воды, которая точный синоним времени, тогда наши чувства к этому городу улучшают будущее, вносят вклад в ту Адриатику или Атлантику времени, которая запасает наши отражения впрок до тех времен, когда нас уже давно не будет». (Бродский)
