...Ах, как хотелось, чтоб горы те были
Памиром, Эльбрусом, пусть просто Бугры.
Ну а река Енисеем иль Леною,
Может быть Волгой, а лучше Невой...
Он стоял и молча глядел в темный свинец Невы, на размеренно перекатывающиеся волны. Тонкая корка льда местами постепенно сковывала реку. В воде дрожали огни фонарей, то подымаясь, то опускаясь на волнах. Машины проносились по набережной далеко за пределами его сознания. Он достал из кармана руку и взглянул на пятиконечный эмалевый рубин, зажатый в кулаке до белизны костяшек пальцев.
Над высокими и важными колоннами Исаакия, натыкаясь на гранит, парили редкие снежинки. Декабрь... Но вспомнились ему не морозы высокогорного Чагчарана и заиндевелые разбитые корпуса бэтээров на Саланге, а палящее июньское солнце военного аэродрома в Термезе. Потрепанный "Ан", словно большая птица, раскинувшая крылья на взлетной полосе, поглощал в свое темное душное чрево взвод за взводом, пополнение в Афганистан. Потом был Кундуз и Кандагар.
Он хорошо помнил тот первый день в Афгане, когда выскочил из серебристого фюзеляжа в жаркое марево кандагарского аэродрома. В глаза ярким пламенем брызнуло солнце, отчего он зажмурился и на мгновение остановился, и лишь почувствовав толчок в спину, спрыгнул на землю. Раскаленный асфальт, от которого прозрачными струями словно сироп поднимался жар, расплавляя метал брони, серые корпуса бортов, механиков, снующих взад-вперед. И пыль, причудливыми вихрями отбрасываемая винтами дюралевых птиц.
Палящее солнце. Вот он первый день, душная палатка с жужжащими мухами у горящих лампочек и занавешенными фольгой окошками, койка, указанная сержантом со словами "Ты все равно его не знал", дым анаши, приторный запах кишмишевки и жажда. Именно здесь ему впервые захотелось пить, и не так как на гражданке, а навязчиво, взахлеб. Хотелось с головой погрузиться в ушат с холодной ключевой водой. Его преследовали воспоминания о деревне, как он с не забитыми пылью ноздрями, с разбегу ныряет в прохладную речку. Жажда воды. Безумная жажда. Сначала воды, потом - жизни. Но это было позже, после того как он немного обстрелялся и стал понимать правила войны, где залечь, где упасть, где ждать засады, когда научился преодолевать жажду воды. Тогда появилась она - жажда жизни. И чем ближе было до дембеля, тем навязчивей становилась она.
Он хорошо помнил свой первый бой, первый в своей девятнадцатилетней жизни. Отчетливо помнил этот рейд в горах, когда их рота попала в засаду. Все началось неожиданно, внезапно, и он не успел ничего понять, когда его сбил с ног летеха, и он упал за камни. Летеха, которому от роду было двадцать три, школа, училище, Звезда, Отвага и красная нашивка на груди. И тут началось... Грохот, стрельба, разрывы гранат... Высунувшись из-за камней, он увидел духов на высотке. Не целясь выпустил очередь в темные пятна на вершине и упал за камень отдышаться. Сердце прыгало, разрывая грудную клетку, дыхание сбивалось. Раскаленное дуло АКСа жгло через песочник. Он выглянул из-за валуна, тут же рядом защелкали пули и, ударяясь о камни, с визгом отлетали в стороны. Казалось, что нет никого кругом и все стволы были направлены на него, стало жутко, он закричал от бессильной злобы. В пылу боя забыв обо всем, и падая, перекатываясь, ударяясь о камни, у него была одна цель, одно желание - выжить, и он стрелял, посылая пулю за пулей в сторону вершины. Cтрелял не целясь, забыл все, что ему рассказывали в учебке, здесь он учился заново, его учила война. Уже после боя он сел, прислонившись к камню, и долго не мог успокоить трясущиеся от напряжения руки, и только тогда понял, что устал.
А потом были изнурительные рейды в горах, боевые, на которые стремились вырваться из монотонности военной службы и частых, совершенно ненужных проверок в полку. Блоки и зачистки духовских кишлаков по наводкам своих из дружественных банд. Погибшие друзья, лица которых уже не забыть, и горечь о того, что не сохранил их фотографий. Первое ранение и контузия от разрыва гранаты, от которого мир покачнулся, перевернулся на девяносто градусов и резко приблизился, сузившись до размеров камня и чахлой травинки. Затем темнота и провал... Госпиталь в Кабуле, забитый стонущими искалеченными бойцами. Были и сопровождение автоколонн, тесная кабина КАМАЗа, два АКСа против духовcких засад, и запыленная бээмпэшка в прикрытие колонны. Искореженные остовы сгоревших наливников по обочинам дорог и перевернутая разорванная броня в ущелье. И между всем этим воспоминания о доме, о сестренке, о муравейниках под соснами, о грибах в осеннем лесу, о ветре с Невы.
В одном из рейдов убили друга, с которым жили в одном дворе, с которым вместе пришли в Афган из учебки, с которым шагали горными тропами и делили флягу с водой.
Глядя в темную воду Невы, он затянулся сигаретой, и в ночи сверкнул огонек. Падали снежинки и ложились белым пухом на землю.
Глупо получилось, он перебегал от дувала к дувалу, меняя позицию, друг прикрыл и получил пулю из "бура" под горло. Бронника чуть-чуть не хватило.
Он сидел на раскаленной броне рядом с убитым другом, спасшим ему жизнь, и старался не глядеть на него, и переводил взгляд на горы, и не хотел верить, что рядом лежит девятнадцатилетний русский парень и глядит в чужое небо, улыбаясь неживыми губами, а на шее у него запеклась кровь. Парень, не встретивший свое двадцатилетие, который тоже хотел жить. Когда вертушка, подняв клубы плотной пыли, оторвалась от земли и набрала высоту, унося друга и нескольких "трехсотых". Он сел возле нагретого катка бээмпэшки и заплакал.
Вдохнув кумар Афганской войны, он хотел только одного - вернуться домой целым. Любой ценой, но только целым. Плевать на ордена и медали, мертвым их некуда носить, а матерям они не нужны. Вернуться. Вернуться. Вернуться. Ему было двадцать лет, а на голове уже выступил иней седины. И не был он героем, не был трусом, служил как служилось, выполнял приказ Родины и паркетных генералов.
Ему не снились девушки, он думал о них, но снился дом, снились поля под Гатчиной, небо над заливом. Ему снилась мама. Милая мама, постаревшая, но ждущая. Любым, раненым, калекой, только бы вернулся живым. А он носил в лифчике "эфку", чтобы подорвать себя, если ему оторвет ногу или руку.
А в последнем перед дембелем рейде, на блоке крупного кишлака, он лежал и курил в кулак, и смотрел, как над невысоким минаретом крохотной мечети бескрайним темно-синим морем раскинулось звездное-звездное небо. И маленькие звездочки ярко мерцали, словно души погибших солдат посреди бескрайнего темного неба лжи и грязи этой необъявленной войны. Они мерцали ему, как память о не вернувшихся из боя, как память погибших братишек. Он наклонился и ладонью зачерпнул горсть каменистой, политой кровью земли, и положил ее в карман. Немного грустно было возвращаться в Союз, зная, что здесь остаются его ребята, и их еще ждут тяжелые афганские бои.
Огонек сигареты вспыхнул в темноте петровской ночи. Он замолчал, погрузившись в воспоминания двадцатилетней давности, а потом повернулся и, посмотрев в глаза, произнес:
- Знаешь, я теперь, когда ночью в небо смотрю, вспоминаю тот минарет в далеком Кандагаре, и будто бы снова там, той ночью, и все мои друзья со мной. И мы разговариваем, куря одну на всех сигарету. Ты меня считаешь свихнувшимся, но ты в школу ходил, и одноклассниц за косички дергал, а я друзей хоронил в Афгане. Мне было двадцать лет, и все что я видел в своей первой заграничной поездке - грязь, пот и кровь. И благодари Бога или Аллаха за то, что по утру ты не тянешься, по привычке нащупывая АКС, и лес не называешь "зеленкой". За то что не приходят к тебе во сне пацаны, с которыми ты сидел на броне под тем, кандагарским, солнцем, и которых не смог прикрыть. И не пытайся понять нас, вернувшихся оттуда, а просто сходи воскресным днем в церковь и помяни всех их одной свечой. Не веривших, их помяни...
