«Наступив на змею, не сетуй.
Ведь ты шагал к ней всю жизнь»
(Старинная татарская поговорка.
Приписывается также татаро-монгольскому хану Коштанхаю,
предположительно, сказавшему это кому-то из своих врагов)
- Приехали. Слезать надо.
Мужик опустил вожжи и, слегка наклонившись, вполоборота к Габдулле, уставился куда-то вдаль. Лошадь остановилась в весьма неудобной позе, вынужденная даже согнуть одно колено на этом довольно скользком крутом склоне и продолжала подёргивать телегу. Она косилась на них обоих огромным чёрным глазом, бока её тяжело вздымались после долгого подъёма, а ноздри с шумом трепетали на вдохе. Ветер бросал длинную рыжую гриву вверх, потом она снова падала вниз, и это беспорядочное повторяющееся движение притягивало к себе взгляд Габдуллы, как будто оправдывало его неподвижность и молчание. Он продолжал сидеть, не шевелясь.
- Ну?.. - возница уже полностью развернулся к Габдулле, однако по-прежнему смотрел куда-то поверх его головы, в серое, мутное небо. Почему он даже не хочет взглянуть на меня? - мелькнула мысль. Слезать с телеги не хотелось. Габдулла только сейчас, с совершенно неожиданным для себя ужасом, понял вдруг, как тяжело для него вернуться... Это было поразительно. Родной дом, родная деревня. Места детства. Знакомый, терпкий аромат лугов, даже сейчас, в конце сентября обволакивающий до головокружения. Близкие люди. Они спросят...
Сердце его резко и сильно билось. Что со мной?.. И что они спросят? Что им нужно узнать про меня?
Почти с внутренним стоном он свесил ноги с телеги, готовясь спрыгнуть.
- Тебе туда, - мужик скупым неохотным движением протянул полусогнутую руку в рваной грязной рукавице, указывая на соседний холм, на котором едва виднелась узкая тропа, отошедшая в том месте, где они стояли, от дороги, по которой их долго везла чёрно-рыжая лошадь, то пускаясь в неторопливый бег, то тяжело шагая, как сейчас, перед этой последней для него, Габдуллы, остановкой. Он молчал.
«Бьётся нерв болевой.
Льётся ключ водяной.
Плачет где-то подбитая птица..»
Сознание в этот неподходящий момент снова разделилось пополам. Слова появлялись в голове сами, подобно светлячкам на фоне чёрного ночного неба. Или как сейчас, будто написанные невидимым светом на облаках. Вернее, видимым — только ему...
«Шепчет ягода свежей могиле...»
Он спрыгнул с телеги на мокрую землю, левая, больная нога слегка уколола, под коленом. Габдулла едва успел схватить свой потёртый кожаный мешок, как возница резко тронул поводья, и лошадь, с облегчением перебрала ногами, сдёрнув телегу на добрую сажень вперёд..
Уплачено было заранее, и уже ничто, совершенно ничто не соединяло их — Габдуллу и возницу без имени — на этом пустынном пути, на этом пространстве осенней земли. Габдулла продолжал стоять, неловко сжимая почти пустой мешок, покачивая зачем-то головой, будто соглашаясь с открывшейся истиной или ...нет, просто недоумевая. Никакой истины, ты не откроешь, Габдулла. Глаза его провожали удаляющуюся телегу и сгорбленную спину человека.
Ну и что? Этот человек - русский. Да, он же русский! И он никогда не прочитает моих стихов. Конечно, не прочитает.
Но послушай!..Смешно! Какие стихи?! Русские в массе своей неграмотны — те, кто живёт по этим деревням, да и по мелким городкам, здесь, за Казанью. Да какая разница, грамотен он или нет! Я пишу по-татарски. Для татар.
Он вздохнул. Ну сколько, сколько можно мучить себя этим бессмысленным, этим пустым, как корзинка неудачливого грибника, вопросом — для кого я пишу?! Нет, может быть, правильнее вообще задать вопрос — для чего я пишу? Да, где же здесь и в чём тонкая разница между этими вопросами — для кого или для чего? Нет, всё же вопрос — для чего — не так мучил Габдуллу, уже давно. Да, уже давно он почувствовал, что задавать себе или вообще, в пространство, вопрос — для чего я пишу? - сродни вопрошанию — а для чего я дышу? Или, в конце концов,- для чего я живу? - что, по ощущениям Габдуллы было вопросом, выходящим за рамки необходимости. Сама жизнь не требовала от него никаких объяснений. Но вот смерть?... Он каким-то внутренним чувством понимал, что это безотчётное и мистическое образование слов, этот танец букв, подобных теням берёзовых ветвей на песке солнечным ветреным днём, неизвестно, когда начавшийся — не может продолжаться долго, а вместе с исчезновением слов, которого он безумно страшился, исчезнет и сама жизнь... Иногда ему казалось, что скоро...
Габдулла двинулся вниз, по уходящей в сторону истоптанной тропинке, которая принялась петлять по боку холма, покрытому высохшей за лето жёсткой жухлой травой. Последние несколько дней шли сильные дожди, но и их не хватило, чтобы по-настоящему напоить эти луга, почва намокла лишь слегка, верхним слоем, что, тем не менее, сделало непростым движение по скользкой земле. Оберегая колено и, надеясь на более надёжную опору под ногами, он перешёл с тропинки на травяной склон. Здесь жёлтые стебли принялись цеплять его за ноги, колючие веточки поникших кустов вились и путали шаг, а бесчисленные колкие семена, острые травинки льнули и притягивались, словно дождавшись заветного прикосновения.
Он знал эту дорогу очень хорошо. Здесь ничего не менялось — кроме времён года, и вместе с ними — цвета неба, окраса травы, оттенков мокрого снега. И кроме него самого. И кроме мыслей его.
Обходя застывший в нижней части склона огромный камень, наполовину открытый солнцу или ночным звёздам, а другой половиной погружённый в неведомую черноту древней земли, Габдулла переложил свой мешок из одной руки в другую. В мешке что-то звякнуло — но он знал, что. Чернильница, подаренная ему в Петербурге, подаренная Елизаветой, — красивая и необычная — настолько, что он так и не решился использовать её по назначению — пока. Он тут же вспомнил, как однажды, может, год назад, его старая чернильница открылась в рабочем портфеле и залила чернилами тетрадку со стихами — да так, что от некоторых остались лишь половинки строк, от других — лищь отдельные слова. Почему-то он почти не расстроился тогда, и с улыбкой и детским интересом составил несколько стихов из остатков тех строк и слов — получилось, как ему показалось, даже лучше, чем было...
Писать для татар, о татарах, по-татарски!.. Зачем тешить себя иллюзией?? Татарин также в большинстве своём ещё более неграмотен, чем русский, и уж точно не склонен внимать игре печатных поэтических строк. Отнюдь. Растерзанный, расхристанный народ. Этот 1908-й год пройдёт, закончится морозной и ветреной зимой, и такой же зимой начнётся следующий, и будет так всегда. Зачем писать? Кому?
Он вспомнил внезапную драку, виденную позавчера на вокзале в Казани. Русский бил татарина, потом татарин бил русского, оба были пьяны и грязны — чтобы потом вдвоём бить случайно оказавшегося рядом цыгана, пока сидевший в углу зала вокзального ожидания охотник не разрядил в потолок оба ствола... Кажется, и он тоже был пьян...
Кто поймёт эту музыку слов,
эту сладость согласных и гласных призыв,
кто откроется им, кто услышать готов?...
ну не пьяный татарин, не русский мужик...
Не поймут.
Габдулла пытался ускорить шаг, но в низине между холмами трава росла ещё гуще и выше, а тропинка, как-то незаметно, потерялась вовсе. Давным-давно здесь был ручей, а сейчас лишь влажность почвы и стремительная крапива напоминали о нём. Впрочем, в другой год, может и течёт здесь этот ручей, ты же не был тут давно, Габдулла, что же ты! Просто лето было очень сухим, и вода ушла вглубь, под камни и песок.
Камни и песок... Смутное воспоминание чего-то.
...А Динара поняла бы? Эта неожиданная мысль сверкнула в голове и поразила его. Динара... Как давно это было! Она почти всё время молчала, когда он несмело целовал её в щёку и пытался развеселить её. Всегда смеющаяся широкой белозубой улыбкой, рядом с ним она почему-то становилась серьёзной. Кстати, кстати, они бывали и у того камня и брели по руслу ручья... Он читал ей свои стихи. О, какие смешные это были стихи, в четырнадцать лет! Но...может он пишет для неё? Да да, до сих пор, для неё?! Габдулла на секунду остановился и закрыл глаза. Хватит думать о том, для кого! Конечно, не для Динары. Её выдали замуж в тот же год, ей было шестнадцать. А он, четырнадцатилентний, на удивление быстро стал взрослее, и Динара так и осталась, где-то там...
Чтобы попасть в родной Кушлауч, за следующим холмом надо было повернуть налево, да и деревня сама была уже видна с вершины. Впрочем, ещё две версты, не меньше, по такой знакомой дороге. Но к кому он идёт? Кого он увидит там и зачем? От одного человека он слышал такое: если это мои родственники и у нас общая кровь, общее прошлое — разве только поэтому я обязан любить их? В тот момент, когда он услышал это — не о себе и не о своих — он решил: не татарское высказывание. Настоящий татарин так бы не сказал. Но дело не в этом, совсем не в этом. Любил ли он сам кого-нибудь? Но ведь стихи не пишутся без любви. Так говорила ему старая учительница словесности в Уральске — и он удивлялся этим словам.
Его стихи писались сами — без любви или с ней, во сне или по дороге в школу, с куском хлеба во рту или в больничной палате. Он так привык к ним, самостоятельно слагающимся в голове, которая, казалось, разделялась на две части в такие моменты, и иногда застигала его врасплох.
- Можешь не писать — не пиши, сказал ему кто-то в Петербурге, и Габдулла удивился такой нелепости.
- Не могу, - произнёс он в ответ.
Да, Петербург закрутил его, как щепку, которая, тем не менее, не могла утонуть в этом водовороте — слишком инородным телом он был там.
- Молодой татарский поэт Габдулла Тукай — почти официально объявил кто-то на одной из встреч в клубе на Невском проспекте. Клуб или литературная гостиная, (как жеманно объясняла, шепча ему в ухо, какая-то пожилая дама) располагался в громадном сером особняке, похожем на тот же вокзал — впрочем, гораздо более изящном внутри.
- Наконец-то и у татар появился поэт, — это тоже слова из той встречи.
- Молодой татарский гений,... посмотрите, какая аутентичная вещь у него в руках — хихикнул тогда кто-то за спиной. Габдулла обернулся и увидел Елизавету. Его неизменный кожаный мешок, с которым он так и явился в этот клуб, спрятаться от её бездонных глаз не смог. Но Елизавета, о, Елизавета... Он плохо помнил, что говорили ещё на том вечере...
Грудь женщины должна тяжело качаться, а не мелко дрожать — этот принцип он сформулировал ещё раньше для себя в восхищении перед чудом, а грудь Елизаветы стала проверкой и торжествующим воплощением этого принципа...
Они спускались вместе по лестнице, касаясь друг друга плечами, и при каждом шаге по широким имперским ступеням её грудь медленно раскачалась им в такт, но вместе с ней колебались и стены вокруг Габдуллы, и волнами дрожал лепной потолок...
Е л и з а в е т а …
...она стояла спиной к Габдулле, в полуосвещённой комнате, и смотрела в огромное круглое зеркало. В нём растворялись тёмные контуры обстановки позади них, и зеркало казалось окном в неведомый потусторонний мир, войти в который было и страшно, и желанно одновременно.
- Скажи мне, татарский поэт Габдулла Тукай, зачем приехал ты в Санкт-Петербург? - спросила она с улыбкой, чуть наклонив голову и обращаясь к его отражению в зеркале. Было много причин для приезда, что выбрать главным? Чтобы его стихи услышали, чтобы... Платье медленно поползло с её левого плеча, вниз, вниз, и Габдулла, слушая стук своего сердца, скользя взглядом вслед падающему платью, тихо ответил:
- Чтобы встретить тебя.
Она рассмеялась и повернулась к нему...
Ветер. Ветер дует здесь всегда. Он рвёт и бросает в небо серебряные нити паутины, разносит запахи полыни и заставляет слезиться глаза. Молодая зелёная трава волнуется и послушно ложится под него, меняя оттенки степи в отражениях солнца на стеблях, а старая жёсткая сопротивляется ветру и лишь быстро дрожит, когда он несётся по склону, не зная куда...
Тропа сделала поворот, и слева показалась Верхняя Серда, значит скоро путь пойдёт круто вниз, там сначала под ногами заскрипят камни, а потом ими овладеет белый податливый песок. Габдулла давно уже вышел из возраста детской непосредственности и удивления, но эта местность, вплоть до последнего лёгкого подъёма к родному Кушлаучу, всегда казалась ему таинственной и непонятной. Два протяжённых пологих холма сходились здесь рядом, потом отступали друг от друга, а чуть дальше, справа от небольшой долины всегда стоял огромный высохший дуб. Габдулла сделал ещё несколько шагов и замер.
...да, так и есть! Этот строгий рисунок холмов на фоне неба, тёмный, почти чёрный бесформенный контур корявого дуба на жёлтом травяном склоне, за ним — складка каменистой почвы, дождевая промоина, уходящая куда-то вбок...
Орёл, кружащий в сером небе, порыв ветра...
Неимоверная усталость опустилась ему на плечи. Что происходит? Сейчас и здесь вдруг рассеивалось то смутное, волнующее предчувствие, то эфемерное ожидание ответов на незаданные вслух вопросы,...надо только дойти туда... Наконец, там будет облегчение. Конечно, потом он придёт в Кушлауч, проведёт рукой по полусгнившему срубу колодца у накренившегося забора, залает чужая собака, никогда не видевшая его, а он поздоровается с удивлёнными соседями — впрочем, кто знает, живы ли они,- откроет калитку и... Но это потом. Он повернул вправо.
...Габдулла поровнялся с дубом, ему казалось, что звук шагов как-то странно меняется, камни под ногами отзываются эхом, а песок шуршит как живой. Чуть дальше, впереди, земля расступалась в стороны и опускалась, вертикальные стенки промоины изгибались вверх, показывая разноцветные песчаные слои, перемежающиеся с вкраплениями серого ноздреватого известняка, а обнажённые высохшие корни травы свисали мохнатыми гроздьями. Песчинки кварца поблёскивали на них вперемежку со сверкающими даже в пасмурный день каплями сокровенной подземной воды. Это было начало Ханского оврага — запретного и исполненного детских тайн пространства, почти забытого, но зовущего к себе, даже сейчас...
Габдулла продвигался всё дальше, на пути появлялось больше крупных камней, через некоторые удавалось перешагнуть, другие приходилось обходить. Песок между камнями был мокрым и твёрдым, так что следы его стоптанных ботинок оставались чёткими, словно отлитыми в гипс. Габдулла оглянулся. Отсюда, из глубины оврага, от дуба на виду были лишь несколько верхних крупных ветвей, над которыми в высоте кружила пара орлов. Нужно пройти ещё...
Конечно, всё здесь менялось каждый год. Потоки талой воды весной нарезали новые песчаные формы, ворочали и несли вниз камни, а летом грозы заливали всё снова и ничто здесь не оставалось без движения. И всё же... Габдулла узнал огромный валун, торчавший чёрным боком в низу отвесного склона. Да, да, это он! Гигантский пень, нависавший когда-то над ним много лет назад, словно старавшийся дотянуться корнями до самого дна, не удержался на краю и был давно унесён потоками жизни, но тяжёлый камень был сильнее прошедшего времени.
Габдулла остановился. Что-то сокровенное и необходимое билось в его памяти, словно пытаясь вырваться на солнечный свет. Он вспомнил, как тогда, в раннем детстве, ему запрещали ходить из деревни в сторону оврага, впрочем, как запрещалось это всем другим детям. И он долго, в отличие от этих других, следовал запрету. Но однажды кто-то рассказал ему, может в шутку, старую легенду о том, что в какие-то давние времена татарский хан спрятал в этом овраге мешок из овечьей шкуры, полный захваченного в походах золота. Говорят, многие пытались раскопать древний тайник, найти ханское золото, несколько веков пытались - но безуспешно. И вот теперь, по слухам, лопнул истлевший мешок под землёй, а ручьи иногда вымывают золотые кольца из песка, и счастливчику, не побоявшемуся спуститься в овраг, может там повезти. А может и не повезти...
...Он тайком пробирался к началу оврага, чтоб остаться не замеченным никем в деревне, иной раз для этого выходя из неё с противоположной стороны, и стремглав бежал вниз к большим камням, за которыми уже ничто не напоминало о скучном плоском ветреном мире, в котором многое было странно и жестоко. Он трогал руками мокрые песчаные стенки, песок осыпался под его пальцами, и камешки звонко прыгали у него под ногами. Да, он искал сверкающие золотые кольца, изумрудные браслеты, серебряные кинжалы — хоть ни разу не видев их в жизни, он всматривался в волнистые песчаные гряды, бродил среди осколков камней, в струящейся воде ручейков... Он копал, иногда просто руками, иногда принесённой с собой палкой или найденным здесь камнем. Позднее, когда он понял, а вернее, признался себе в том, что чувствовал почти с самого начала — никакого золота здесь не найти!- он просто наслаждался этим послушным песком и бесконечным разнообразием таких своевольных камней.
Так продолжалось почти всё то лето... Случилось однажды, что быстрая гроза застала его в глубине оврага — откуда почти не видно было темневшего неба, а приближавшийся гром затухал где-то вверху и слышился тихим и безобидным. Быстро набиравший силу поток воды, нёсшийся навстречу, напугал его не на шутку — когда вода стала достигать колен и почти валила с ног, лишь тот самый огромный валун выручил его и подержал на себе, пока стихия не ушла.
В другой раз, под вечер, когда он уже собирался уходить, над небольшой ямкой под склоном оврага, выкопанной им и тут же заполнившейся водой, тяжёлый кусок слоистого песка рухнул прямо перед ним, засыпав его ноги по щиколотки. В глубине открывшейся в стене оврага ниши он увидел пласт нежной белой глины с тонкими чёрными прожилками. Это был чудесный момент, такой недолгий — когда низкое солнце несколько минут светило вдоль оврага, и открывало его тёмные уголки. Габдулла брал живую искрящуюся глину в руки, она изумляла их и ласкала, а они придавали ей форму, которую он хотел, как во сне. Словно для него одного глина вышла на поверхность, появилась, как редкий белый зверь, из пещеры ...
Ещё десяток шагов, вот здесь... Габдулла устало присел на плоский кусок известняка, видимо, съехавший недавно со склона. Да, здесь. Он опустил кожаный мешок возле себя. Левая нога привычно заныла, словно подтверждая. ЗДЕСЬ.
Сколько тебе было тогда, Габдулла? Двенадцать? Да, двенадцать исполнилось в апреле, и это была следующая весна после того лета, лета знакомства с Ханским оврагом. Кажется, в конце серого дождливого мая Габдулла впервые после долгой зимы отправился привычным путём, ранним вечером. Холодное дыхание недавнего снега встретило его в глубине оврага, и Габдулла с трудом узнавал знакомое место... Весенние воды сделали своё дело, и это было движение жизни, которое меняло и самого Габдуллу. Чувствовал ли он себя старше, взрослее, чем прошлым летом? Какие силы начинали толкаться у него внутри той весной? Воспоминания странным образом смешивались и выпукло, ярко обрывались вот здесь.
Змея ждала его за белым треугольным камнем у дальнего склона. Он подошёл туда в поисках заветного выхода глины, следов которой не обнаруживал нигде. Но ведь она должна, должна быть где-то вот здесь! Или?... Что-то дёрнулось у него под ногой — так бывало, когда камень трётся об камень и подаётся, скользя вниз. С тонким звуком, подобным короткому восклицанию, обрывку странного слова — укус пришёлся в левую ногу.
...змея была уже чуть в стороне. Она обернулась безумной чёрной петлёй, словно буквой стиха на песчаном листе. Он увидел её взгляд, прежде чем она исчезла, оставив свой след. Габдулле стало страшно. Он боялся наступить на укушенную ногу, и боль, настоящая боль, появилась минут через пять. Кажется, он решил тогда умирать прямо там, на дне Ханского оврага, и он простоял ещё некоторое время неподвижно, держась руками за влажный осыпающийся склон. Кажется, боль не усиливалась, но медленно ползла по ноге вверх. В какой-то момент Габдулла решил — он должен вернуться домой — но никому не скажет, что с ним произошло... Никто не будет знать...
Войдя в дом, уже в темноте, он лёг в свою постель, в виде набитого соломой матраса поверх большого деревянного сундука и, несмотря на боль в ноге, крепко заснул — не надеясь проснуться. Кажется, не было снов, не было боли, не было ничего, даже времени — проснувшись, он понял, что никто не знал и не мог сказать, сколько он спал...
С того самого дня — или ночи — он начал писать стихи. Это было повторяющимся откровением, когда части мира вокруг — а мир состоит из бесконечного множества разных мелких частей — воплощались в слова, слова в строчки, а строчки звучали как музыка — и выразившиеся так части мира становились другими — как и новый мир, сложенный из них...
Улыбнувшись, Габдулла открыл свой походный мешок и достал чернильницу, закутанную в чёрную прозрачную ткань. Да, он помнил игру света на золотой крышке с изящной буквой «Е» в виде змеи, обвивающей колючую розу. Пожалуй, он даже помнил, какой тёплой она была, когда Габдулла принимал этот подарок — из рук в руки... Он снова улыбнулся. Пусть остаётся здесь. Как когда-то, десять лет назад, выкопал ямку под розовым мохнатым камнем и положил туда свёрток, засыпал песком. Пусть глина придёт сюда, живая ждущая глина...
Он выпрямился и, подхватив мешок, зашагал вверх к выходу из оврага.
Он просто будет писать — и этого хватит ему.
...где-то вдалеке послышались раскаты грома. Наверно, последняя гроза этой осени, подумал он...
